Начальник охраны

    Это был очень трудный день — я проснулась с тяжелой мигренью. С ужасом подумала: как я буду работать? Повышенной температуры нет. Блатнячке Вальке — лекпому дать нечего, последние чулки из посылки отдала ей месяц назад во время мигрени. Без этого освобождения не даст. Выглянула из барака. Холод такой, что я даже немного успокоилась, наверное, ниже 50 градусов, должны актировать. Легла на нары, согрелась, задремала. Увы! Раздался бой о рельсу — подъем. Послышались голоса:
    — Воздух свистит! Значит, ниже 50! И ответ бригадира:
    — Нет, 48.
    Ну, ничего не поделаешь. Надо идти в лес. Работала я в этот период одна, так как моя напарница Галя Прозоровская заболела. Надо свалить дерево, очистить от сучьев, распилить на трехметровку и сложив штабель в 4 кубометра. Работать было почти невозможно, холод пронизывал. Все же часам к четырем был сложен мой штабель. Но я с ужасом убедилась, что четырех кубометров в нем нет. Надо было спилить еще хотя бы одно дерево, разделать его и уложить. Но сил совершенно не было. Я решила рискнуть: может быть, не заметят. Пошла в лагерь. Только вышла на дорогу — увидела начальник охраны. Это был человек лет тридцати, здоровый, красивый, одетый в меховой полушубок, серую каракулевую шапку и бурки до колен. Лицо у него было свежепобритое, розовое, спокойное. Пахло от него водкой и одеколоном,
    — Вы уже кончили норму?
    — Да, вот мой штабель.
    Он подошел и сразу увидел, что четырех кубометров нет.
    — Вы не выполнили норму. Срубите еще вот это дерево и можете идти в лагерь.
    — У меня болит голова. Мне очень холодно. Я не могу больше работать.
    — Не нахожу, что очень холодно. Погода тихая. Наберитесь терпения. — Он сел на пень и закурил.
    Пришлось мне проработать еще с час. Он курил и время от времени изрекал:
    — Норма есть норма. Работать надо честно. Я складывала трехметровые бревна, причем буквально надрывалась от их тяжести, а он покуривал.
    Ненависть к нему кипела в моем сердце. Идя домой я придумывала, какие ему пожелать напасти: чтобы он попал под падающее дерево, а я смеялась бы и не помогла. Чтобы он умирал, а я радовалась. Но увы! Все это было совершенно нереально, он был здоровенный тридцатилетний мужик, сытый, тепло одетый, спокойный.
    Эта сцена произошла в начале марта 1944 года, а 27 апреля я кончила свой срок и освободилась.
    К ноябрю я уже немного отдохнула и потолстела. 7 ноября в столовой устроили праздник: к обеду прибавили сладкое блюдо, продавали вино. Я сидела за столиком одна. Вдруг вошел мужчина и направился ко мне. Это был он, начальник охраны, которому я желала всяких зол.
    — Разрешите сесть? — Я кивнула. Он взглянул на меня и узнал. Лицо его засияло, как будто он встретил друга. — Боже мой, это вы, Слиозберг! Как же вы изменились, как похорошели! Как вы живете? Замужем?
    — Нет, я живу одна.
    — А как вы устроились, где работаете, есть ли у вас комната?
    — Комната есть. Работаю в конторе.
    — Ах, как приятно встретиться! Я ведь здесь никого не знаю. Мне просто повезло! Но как прекрасно вы выглядите, какая нарядная! (На мне вместо лагерных тряпок был мой единственный -наряд — белая кофточка.) У меня к вам просьба: пригласите меня к себе! Так приятно поговорить с женщиной!
    Я спросила его довольно игривым тоном:
    — А я вам нравлюсь?
    — Очень, очень нравитесь. Не думайте, что я вас равнял с проститутками. Я всегда понимал, что вы из себя представляете.
    — Так. Значит, я вам нравлюсь и нравилась раньше?
    — Да, да, конечно!
    Глаза его заблестели, он погладил мою руку.
    — Ну, а вы мне никогда не нравились, а сейчас не нравитесь совсем!
    Его лицо выразило глубокое оскорбление.
    — Ах, так? Ну, что ж, до свиданья.
    Он вышел с видом непонятой добродетели. Я пошла домой. У меня не было к нему ненависти. Было бы кого ненавидеть. Он просто дурак.