Реабилитация

    В 1955 году я приехала в Москву хлопотать о реабилитации. Все тянулось страшно медленно; для подачи заявления на реабилитацию требовались справки со всех мест, где я была прописана после освобождения из лагеря. А я сама не помнила, где и сколько раз я была прописана. ведь жила-то я в Москве нелегально, а прописывалась за деньги то здесь, то там. Требовали характеристику с места работы, а на работе не очень-то давали характеристики наверное, имели соответствующие указания.
    Наконец я подала заявление о реабилитации. Дело мое попало к прокурору Иванову, человеку с оловянными глазами, который каждый раз, когда я, прождав 5 — б часов в очереди, входила к нему, говорил деревянным голосом:
    — Ваше дело будет разобрано в свое время. Очередь до вас еще не дошла.
    Однажды он открыл шкаф и показал мне целую библиотеку дел в одинаковых папках.
    — Вот профессорское дело, по которому проходите в и ваш муж. Видите — более ста участников, и все дел надо разобрать.
    — А многие ли из участников живы? — спросила я. Он замялся.
    — Кое-кто жив.
    — Так нельзя ли начать с дел тех, кто жив, а то, боюсь, до своей очереди никто не доживет.
    Так это тянулось до Двадцатого съезда. После съезда, в начале марта, я пришла в Верховный суд и узнала, ч мое дело передали другому прокурору. Фамилии его я, к сожалению, не помню. Мне велели кратко написать о своем деле. Я написала: "20 лет жду суда. Дождусь ли я его до смерти или нет?"
    Меня и жену моего брата, которая везде со мной ходила, впустили к прокурору. Нас встретил молодой веселый человек, лет тридцати пяти, по-видимому, армеец. Я подала ему свое заявление.
    Невестка, которая раньше не видела, что я написала, ужаснулась и начала извиняться.
    — Она такая нервная, уж вы извините ее.
    Он широко улыбнулся.
    — Будешь нервная, понять не трудно. Теперь дело пойдет быстро. Я думаю, не больше месяца.
    — Но меня выселяют из Москвы. Вчера была милиция и велели мне в двадцать четыре часа покинуть Москву.
    — Прячьтесь, прячьтесь от милиционеров. Скоро это кончится. Вы можете пожить немного в другом месте?
    — Могу, у сестры.
    — Дайте телефон, я вам позвоню.
    8 марта раздался телефонный звонок и веселый голос моего прокурора сказал:
    — Получайте подарок на 8 марта. Ваше дело разобрано, справку о реабилитации получите в канцелярии Верховного суда. О дне вас известят. Поздравляю.
    Когда я пришла в назначенный день за справкой, в приемной было человек 20, почти все женщины лет по 50 и старше. Одна глубокая старуха украинка с полубезумным взором. Она все что-то шептала сама себе. У окна сидел и курил мужчина лет сорока.
    Вызывали по очереди. Из кабинета выходили и опять чего-то ждали. Когда назвали фамилию мою и моего мужа, мужчина, сидевший у окна, встрепенулся. Я зашла и получила справки о реабилитации. Мне сказали, что нужно подождать в приемной, выдадут справки на получение паспортов и денег.
    Справка моя гласила следующее:
    "Военная Коллегия Верховного суда Союза ССР. От 6.4.1956 г. № 44-03393/56

    Дело по обвинению Слиозберг- Адамовой Ольги Львовны пересмотрено Пленумом Верховного суда Союза ССР 24. V. 1956 г.
    Приговор Военной Коллегии от 12.Х1. 1936 г.. Постановление Верхсуда СССР от 21.XI. 1940 г. и постановлении Особого Совещания при МГБ от 19.Х1.1949 года в отношении Адамовой-Слиозберг отменены, и дело прекращено за отсутствием состава преступления.
    Председательствующий судебного состава Военной Колегии полковник юстиции П.Лихачев".

    Арестована я была 27 апреля 1936 г. Значит, я заплатила за эту ошибочку 20 годами 41 днем жизни.
    Когда я вернулась в приемную, мужчина, сидевший окна, подошел ко мне.
    — Скажите, ваш муж читал в университете истории естествознания?
    — Да, до 1936 года.
    — Я учился у него. Какой это был преподаватель! Более широкой эрудиции, блеска изложения, любви своему делу я не встречал ни у кого.
    Мы замолчали. Вышел военный и стал выдавать справки на получение паспортов и компенсаций.
    Мне полагались двухмесячные оклады, мой и моего мужа, и еще 11 руб. 50 коп. за те 115 рублей, которые были у моего мужа в момент смерти.
    Старуха украинка, получив справки, дико крикнул.
    — Не нужны мне деньги за кровь моего сына, берите их себе, убийцы. — Она разорвала справки и швырнула их на пол.
    К ней подошел военный, раздававший справки.
    — Успокойтесь, гражданка... — начал он. Но старуха снова закричала:
    — Убийцы! — Плюнула ему в лицо и забилась припадке. Вбежал врач и два санитара, и ее унесли.
    Все молчали подавленные. То здесь, то там раздавались всхлипывания и громкий плач. Я сама не сумела сдержаться, рыдания душили меня. Мужчина подошел ко мне.
    — Я тоже получил справку о реабилитации своего отца. За отсутствием состава преступления... Он, как и ваш муж, был редким человеком.
    Мы вышли вместе. Мой спутник довел меня до дома. Он спросил:
    — У вас есть сын?
    — Да, —ответила я.
    — Похож на отца?
    — Очень.
    — Хорошо хоть это.
    Он поцеловал мне руку и ушел. Я вошла в свою квартиру, откуда меня уже не будут гнать милиционеры. Дома никого не было, и я могла, не сдерживаясь, плакать.
    Плакать о муже, погибшем в подвале Лубянки в 37 лет, в расцвете сил и таланта; о детях, выросших сиротами с клеймом детей врагов народа, об умерших с горя родителях, о двадцати годах мук, о друзьях, не доживших до реабилитации и зарытых в мерзлой земле Колымы.